Эжени не могла похвастаться четкими воспоминаниями о событиях после побега. Она помнила, как когда-то давно, еще вне закона, они с Гедеоном устраивали схроны, пользуясь  едва заметными природными углублениями в стенах с металлическим резным кольцом для фонарей. Помнила, как рассказывала об этом Октавиану, чтобы найти, сменить рваную одежду и утолить голод. Помнила, как услышали клацанье зубов и гортанный звук, свойственный только некрофагам. Помнила, как они, уже обычные смертные, боролись, рискуя стать искалеченными, ведь вампирской регенерации больше не было, а то и вовсе умереть. Помнила, а потом наступал провал, полная тьма, и каждый раз погружаясь в воспоминания, цепляясь за них стальной хваткой, словно боясь отпускать, потеряв навсегда, приходила головная боль.
Некогда сильное тело лежало бесформенным кулем на камнях, подвывало в такт собственному бессилию, а в черепной коробке билась четкая мысль – ей не хотелось умирать! За что?! Ведь она еще не постигла всех радостей и горестей, не насладилась жизнью, которая у нее только-только начала налаживаться! Почему именно сейчас?!  И тогда молодая женщина вставала, не смотря на боль, натягивала на саднящую кровоточащую кожу обрывки одежды, и бежала подальше от катакомб с сырой землей, от которой исходят ароматы зловония. Бежала от неизвестных культистов, через опыты и ритуалы забравших все и собственных мыслей. Правда, от мыслей вряд ли можно убежать. Стоило только остановиться, на мгновение смежить веки и яркие воспоминания, эпизоды из пройденных жизненных этапов пролетали перед глазами. Израненная женщина хваталась за них, судорожно, словно в лихорадке, не собираясь так просто прощаться, пыталась продлить мгновения радости, испытанных при жизни, вспоминая родителей, семью, друзей, и закрепляла их в своей памяти. Она не знала, увидит ли их снова, но не желала забывать. Это придавало сил и веры. И тогда Эжени вскакивала, плюя на жалкие остатки драгоценного сна и отдыха. Тренировала свой мозг как в школе, заучивая наизусть страницы текстов стихов, с той только разницей, что эти стихи - ее личное.
Новый мир после восьми лет заточения встретил холодным осенним ветром. Светловолосая женщина впервые в жизни совершила кражу, стянув с веревки теплые вещи, выстиранные чьими-то заботливыми руками для своих любимых в каком-то пригороде. Тогда она впервые за очень долгое время согрелась, укуталась в куртку не по размеру, зарылась носом в швы воротника и с каким-то безумным наслаждение вдыхала запах стирального средства. Куда тяжелее было обзавестись обувью, но и с этим Эжени справилась, радуясь как ребенок, мужским осенним сапогам. А потом она бежала, пользовалась попутками, старательно пряча лицо от словоохотливых водителей, пока не добралась до очередного города.
Незнакомец стоял, прислонившись к капоту старенького пикапа – высокий, статный мужчина. Он стоял напротив небольшого оптового склада, подписывал документы и вскоре, судя по доносившимся обрывкам фраз, должен был отправиться в путь. Светловолосой женщине удалось подловить момент, когда люди отошли в сторону, она забралась в кузов, свернулась калачиком между коробками и накрылась брезентом. Внутри пахло рыбой, яблоками и еще чем-то земляным, тяжелым, отчего в пустом желудке громко заурчало. Эжени мысленно выругалась, зажмурилась, и вспомнив всех богов – светлых и темных, молилась чтобы ее не нашли.
Пронесло. Водитель жал по газам и, казалось, игнорировал все до единого светофоры - пустынные в этот час улицы еще не наводнили сотни такси, развозящие по домам закончивших рабочий день людей. Она примостилась у левого заднего колеса, и потому, когда машину заносило в сторону, каждая несчастная ямка на пути, казалось, размерами не уступала и большому каньону. Острые углы ящиков и запчастей впивались между лопаток, утыкались в бок особо выпирающими элементами, бередя и без того едва затянувшиеся раны. Однако сбавлять скорость водитель явно не собирался, он же перевозил овощи,  а им совершенно безразлично. Оллред выдохнула, пошарила рукой по коробкам в поисках так одуряюще пахнущего яблока, едва обтерла об куртку его зеленые бока и с наслаждением впилась в мякоть. Видят боги, это ни с чем несравнимое удовольствие, простое яблоко, от кислоты даже скулы свело, но вкус… женщина чуть не расплакалась от наплыва чувств.
Она задремала, совсем некрепко, ненадолго и вовремя успела спрыгнуть, прежде чем водитель остановился на заправке. Город оглушил Оллред. Она уже успела позабыть, насколько сильным может быть утробный, иступленный гул задыхающихся машин. Насколько резкими звучат мотивы легкомысленных мелодий, вплетающиеся в пряный запах кофе и свежей сдобы. Этот запах теряется, перебивается более резким, исходящим от бензоколонок.  Светловолосой пришлось с несколько ударов сердца стоять на месте, закрыв уши и глаза так крепко, чтобы в панике не сорваться с месте.
Уже потом, спустя полчаса, немного адаптировавшись, Эжени прислонилась лбом к холодному стеклу витрины кафе, упираясь в него потрескавшимися подушечками пальцев, и жадно всматривалась в плазменный экран телевизора. Там, уже с утра по всем городским и пригородным новостным каналам, ажиотаж: пестрели один за другим заголовки, озвучиваются спорные опровержения, бегущая строка мерцает, выделенная красным. На красивом лице ведущей одного из таких каналов промелькнула улыбка, когда она показывала свежий выпуск газеты с выступлением президента на первой полосе. Позже, вчитавшись, Эжени поняла о чем речь: в Дюссельфолде, Тезее, Лиаване и ряде других стран, расположенных на других материках, собирались ввести смертную казнь за нарушение закона «Единства», регламентирующего взаимоотношения всех межфракционных групп. Оллред совершенно ничего не поняла, в голове вновь образовалась каша и верная подруга боль стальной спицей впилась в висок, раздирая кожу и пробивая черепную коробку.
От голода, подумала она и, отлипнув от витрины, осмотрелась. На заправке в утреннее время было не так много народу, заходить внутрь она побоялась, ведь все тело напоминало один огромный синяк, и добавлять новые на ровном месте было не лучшей идеей. Льдистые глаза зацепились за женщину, только вышедшую из кафе со стаканчиком кофе, Эжени решила подступиться ближе, сделала шаг, держа руки на виду, с поднятыми вверх ладонями, явно демонстрируя отсутствие оружия и агрессии.
- Прошу прощения, мадам, - эти слова практически невозможно услышать: они свистящим шепотом брошены против ветра и смяты, как поделки из рисовой прозрачной бумаги. Эжени заставила себя прокашляться, согнать хрипоту, прежде чем снова заговорила. - Прошу прощения за беспокойство, - перед Аделаидой стояла совсем невысокая, невзрачная женщина. В сборной одежде из мужских и женских вещей, с посеревшей кожей, давно не видевшей солнечного света, и потрескавшимися губами. На осунувшемся лице жили только льдистые глаза, старательно избегающие смотреть в лицо незнакомки.
- Не могли бы Вы...немного либрей, я.. - хриплый, с противным подсвистом звук вкрадывается в голос, и складывается ощущение, что у говорящей надрезаны связки. Но нет, просто давно не разговаривала, не с кем и не зачем. Эжени говорила так, словно слова ничего не значат, словно они записаны на пленку и только она сама знает, с каким трудом ей удается проглотить стыд и произнести их так... так спокойно.