Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву старых платанов, рисовали на асфальте причудливые, постоянно меняющиеся узоры. Ида шла по знакомой до боли аллее, ведущей к главному входу клиники, и не замечала ни этой игры света и тени, ни щебета птиц, ни теплого летнего ветра. Ее мир сузился до этого ежедневного маршрута, до тяжелой стеклянной двери, за которой ее ждала тишина, и до палаты номер триста семь, ставшей одновременно и святилищем, и персональным адом.

В одной руке она сжимала ручку плетеной корзинки, в которой сегодня лежали несколько глянцевых журналов о моде, которые так любила Аделаида в детстве, и маленький флакончик ее любимых духов с нотами жасмина и сандала. Другой рукой Ида прижимала к груди букет. Пышные, нежно-розовые пионы, любимые цветы дочери. Каждый день она выбирала их с особой тщательностью, словно от свежести и красоты этих лепестков зависела чья-то жизнь. В каком-то смысле, так оно и было. Эти цветы были ее молитвой, ее немым посланием, ее отчаянной попыткой докричаться до той, что была заперта в безмолвии собственного тела.

Медсестры на посту встречали ее сочувствующими, но уже привычными улыбками. Они знали мисс фон Вольф. Знали ее неукоснительный ритуал: ровно в восемь утра она появлялась в холле, всегда с цветами, всегда с тихой, но несгибаемой надеждой в глазах.

- Добрый день, мисс Ида, — кивнула ей молоденькая медсестра Анна.

- Добрый день, Анна. Как она сегодня? — вопрос, который Ида задавала каждый день, и ответ на который знала заранее.

- Стабильно. Без изменений, — мягко ответила медсестра.

Стабильно. Это слово стало самым ненавистным в лексиконе Иды. Оно было синонимом застоя, болота, в котором увязла жизнь ее дочери. Стабильно не было хорошо. Стабильно было невыносимо.

Толкнув бесшумную дверь палаты, Ида замерла на пороге, давая себе секунду, чтобы привыкнуть. Воздух был прохладным и стерильным, пах лекарствами и антисептиком. Тишину нарушало лишь мерное, монотонное пиканье кардиомонитора, отбивавшего ритм жизни, которая теплилась в неподвижном теле на кровати.

Аделаида. Ее девочка. Ее яркая, смешливая, полная жизни дочь, которая могла говорить часами о современном искусстве, цитировать на память целые главы из любимых книг и заразительно хохотать над глупыми комедиями. Сейчас она лежала, бледная, почти прозрачная, опутанная проводами и трубками. Длинные ресницы бросали темные тени на восковые щеки. Лишь едва заметное движение грудной клетки в такт аппарату ИВЛ говорило о том, что она все еще здесь.

Ида сделала глубокий вдох, прогоняя подступающие слезы. Плакать здесь было нельзя. Аделаида не любила слез. Она всегда говорила: «Мам, слезами горю не поможешь, а вот макияж испортишь точно». Ида усмехнулась сквозь боль, вспомнив ее голос.

Первым делом — цветы. Она аккуратно вынула вчерашний, уже начавший увядать букет из вазы, и наполнила ее свежей водой. Новые пионы заняли свое почетное место на прикроватной тумбочке, добавив в стерильную белизну палаты капельку жизни и цвета. Затем Ида достала журналы, разложив их веером рядом с вазой.

- Смотри, милая, вышел новый номер твоего любимого. Тут такая интересная статья о ляфирской неделе моды, тебе бы понравилось, — ее голос звучал ровно и спокойно.

Она привыкла к этим односторонним монологам. Она рассказывала дочери все: о погоде, о проделках соседского кота, о новом рецепте яблочного пирога, который она попробовала и который обязательно испечет для нее, когда та вернется домой. Она читала ей вслух книги, включала ее любимую музыку, пересказывала сюжеты фильмов. Она создавала иллюзию диалога, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку.

Придвинув кресло ближе к кровати, Ида взяла руку Аделаиды в свою. Кожа была теплой, но безжизненной. Ни ответного пожатия, ни малейшего движения. Но Ида продолжала. Она поглаживала тонкие пальцы, рассказывая о своем дне, о планах на выходные, о том, что старый клен под их окном в этом году особенно пышно цветет.

- Знаешь, я сегодня проходила мимо той самой кофейни, где мы с тобой любили сидеть. Помнишь, ты всегда брала шарик ванильного мороженого, а я — чёрный кофе? Я зашла внутрь. Там все по-старому. Тот же бариста, он даже спросил, где моя очаровательная спутница. Я сказала, что ты скоро к нам присоединишься…— ее голос дрогнул, все это была неправда, ведь и кофейня давно закрылась и бариста уже давно постарел и нашел себе более подходящую возрасту работу.

Она замолчала, вглядываясь в безмятежное лицо дочери. В эти моменты надежда, которую она так бережно культивировала в себе, начинала трещать по швам. Отчаяние холодной змеей подкрадывалось к сердцу. Что, если она никогда не проснется? Что, если этот безмолвный диалог — все, что у нее осталось? Мысли, которые она гнала от себя днем, ночью возвращались, терзая ее душу.

Но потом она смотрела на ровную линию на кардиомониторе. Сердце бьется. Она жива. А пока Адель жива, есть надежда. Это стало ее мантрой, ее единственной опорой в этом рушащемся мире.

Она открыла флакончик духов и осторожно нанесла капельку на запястье Аделаиды. Тонкий аромат жасмина наполнил палату, на мгновение перебив запах лекарств. Это был запах жизни, запах воспоминаний — о выпускном вечере, о первом свидании, о поездке в Ляфир - о всем том, чего у Аделаиды никогда не было.

Ида наклонилась и поцеловала дочь в лоб.

- Я люблю тебя, моя девочка. Больше всего на свете. Сражайся, слышишь? Пожалуйста, сражайся. Я жду тебя. Я всегда буду ждать.

Она сидела так еще долго, держа ее руку, вслушиваясь в писк аппаратуры и молясь всем богам, в которых никогда по-настоящему не верила. Она рассказывала, вспоминала, плакала и снова заставляла себя улыбаться. Она вливала в эту тишину всю свою любовь, всю свою волю, всю свою жизнь, надеясь, что хотя бы капля этой энергии достигнет цели.

Когда стрелки часов приблизились к пяти, Ида поднялась. Время посещений заканчивалось. Она поправила одеяло, еще раз окинула взглядом свою спящую дочь, окруженную свежими цветами и новыми журналами. Оставив на тумбочке маленький подарок, она прошептала:

-Я приду завтра, родная.

Выйдя из палаты, она плотно прикрыла за собой дверь, и только тогда позволила себе опереться о стену и закрыть глаза. Маска спокойствия спала, обнажая бездну боли и усталости.

Подпись автора

линии судьбы