Прошлая ночь стала кровавым кошмаром, который отпечатался в памяти Фердинанда кадром из самого жуткого сна. Запах гнилой плоти, земли и медной крови. Глухой, яростный рык неразумных упырей, чьи глаза пусты, как у дохлой рыбы, но в чьих когтях — сила сокрушить кость. Они вывалились из темноты переулков Турма, как полчища гремучих насекомых, ведомые единой, нечеловеческой волей. Не охотники, не фанатики — просто мясо, натасканное на убийство.
И в самой гуще этой бойни оказался Освальд.
Фредди до сих пор чувствовал на своей ладони липкую теплую кровь напарника, когда пытался зажать рваную рану на его шее. Освальд, всегда такой надежный, со своей вечной ухмылкой и невозмутимостью, смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых застыло не столько страдание, сколько глубочайшее удивление. Он что-то хрипел, пытался говорить, но слова тонули в кровавой пене на его губах. А потом его взгляд остекленел. Рука, сжимавшая его манжет, обмякла.
Чувства? Их не было. Вернее, они были, но Фердинанд загнал их в самый дальний и темный угол своего существа, заковал в лед. Была только ярость. Холодная, беззвучная, всесокрушающая. Та самая, что позволила ему в одиночку, с обнаженными клыками и клинком, вывести нескольких из этих тварей. Но когда шум стих, и он остался один, ярость сменилась чем-то иным. Пустотой. Чувством чудовищной, невосполнимой потери и личной вины. Он был старше, опытнее. Фредди должен был защитить.
Именно эта пустота и привела его сюда, в лабораторию врача-мага. Фердинанду было нужно понять. Кто стоит за этими атаками? Кто оскверняет мертвых, превращая их в послушных марионеток? И главное — какая связь между этими тварями и той запретной книгой, слухи о которой поползли по городу? Он надеялся, что нетрадиционные методы исследователя прольют свет на природу этих существ и укажут путь к тем, кто дергает за ниточки.
Дверь была приоткрыта. Фердинанд, не стучась, вошел внутрь. Воздух был густым, пропахшим формалином и чем-то сладковато-приторным, гнилым. За столом, заваленным инструментами, стоял сам врач-маг, но Фердинанд едва взглянул на него.
Потому что в двух шагах от него, у другого стола, стояла она.
Долорес.
Сердце Фердинанда, привыкшее биться ровно даже в пылу битвы, сжалось, а затем яростно заколотилось в грудной клетке. Он замер на пороге, став недвижимой тенью, впитывая каждую деталь.
Она казалась ему бледнее, чем в его памяти. Но в ее позе была та же самая, знакомая ему решимость и сосредоточенность.
И в этот миг все его тщательно выстроенные стены, доводы рассудка, клятвы держаться подальше рухнули. Его пронзило дикое, животное желание перешагнуть это расстояние, схватить ее за плечи и спросить, зачем она рисковала. Зачем спасла его. Зачем сейчас здесь, в самом эпицентре новой опасности?
Но вместо этого его взгляд, тяжелый и насыщенный бурей непрожитых эмоций, был прикован к ней.
И Фредди понял. Он не сможет уйти. Не сейчас. Пока она здесь, пока над ней нависла новая угроза, его место рядом с ней, готового в любой миг снова шагнуть в свет, чтобы защитить ее.
— Вечер добрый, — непринужденно произнес он, делая несколько шагов ближе к врачу и Долорес. — Удалось что-то узнать?

Части разных тел, сшитые воедино... Отвратительность зрелища отступала на второй план перед главным вопросом: откуда тогда их чудовищная сила? Он мысленно перебирал вчерашнюю схватку, вспоминая каждый рывок, каждый удар. Эти существа не просто атаковали с яростью неразумных. В их движениях была пугающая слаженность, неестественная для простых големов из плоти. Они смыкались, окружали, били на поражение, будто управляемые единой тактической волей. И сила... Да, он отметил это про себя с самой первой секунды: несмотря на то, что собраны они были, судя по всему, из частей давно истлевших в земле тел, сражались они с такой мощью и координацией, какие ему раньше не приходилось наблюдать.
Его взгляд, скользнув по швам, которые демонстрировал Вайсберг, на мгновение задержался на Долорес. И в этот миг стальной панцирь его мыслей дал трещину.
Она стояла там, погруженная в работу, ее профиль, озаренный тусклым светом лампы. И он поймал себя на том, что его разум, всегда сфокусированный на угрозе, на мгновение отключился. Вместо анализа выражения ее лица он просто смотрел. Запоминая линию щек, изгиб губ, сосредоточенную складку между бровей.
И его пронзило острое, почти физическое ощущение пустоты. Пустоты, которая образовалась за эти две недели вынужденной разлуки. Фредди скучал по ней. По тому, как она смотрела на него без тени страха, с тем упрямым любопытством, что заставляло его забыть, кто он есть. По звуку ее голоса, по тому странному покою, что он ощущал в ее присутствии, — покою, которого ему не хватало даже в самые тихие часы бессонных ночей.
Он скучал по ней так сильно, что это жгло изнутри, как незаживающая рана.
Фердинанд медленно шагнул вперед, его тень легла на стол с останками. Он заставил себя смотреть на грубые швы, на разноцветные участки кожи, отрывая взгляд от нее с усилием, сравнимым с преодолением могучего течения.
— Десять разных людей... — его голос прозвучал низко и ровно, выдав лишь легкой хрипотцей внутреннюю бурю. — И при этом единая воля в атаке. Не просто оживленные трупы, доктор. Это солдаты.
Фердинанд сделал паузу, его взгляд снова, против его воли, метнулся в ее сторону. Всего на долю секунды. Но в этом мгновенном взгляде было все: и признание ее компетентности, и молчаливая благодарность за ее помощь, и та тихая, непреодолимая тоска, что сводила с ума. Тоска, которую он никогда не позволит себе высказать.
— Кто-то собирает армию, — закончил он, снова отводя глаза к трупу, сжимая челюсти. Ему приходилось бороться не только с врагом, скрывающимся в тени, но и с самим собой. С этой новой, опасной и такой мучительной слабостью, которая оказалась сильнее любого клинка.

Все остальное — трупы на столе, доктор, мерзкая вонь разложения, вчерашняя бойня, угроза короне и всему Турму — разом исчезло.
Он увидел, как она побледнела еще сильнее, как ее глаза потеряли фокус. Заметил, как ее пальцы скользнули по краю стола, не удержавшись. Но его инстинкты сработали мгновенно. Фердинанд рванулся вперед, и в следующее мгновение она уже была в его руках, легкая, как пушинка, и безвольная.
Его движение было стремительным, но сама хватка, когда он уже держал ее, стала удивительно бережной. Он прижал ее к себе, ощутив, как ее голова коснулась его груди. Никакой стоической позы рыцаря, подхватившего свою даму сердца на руки. Был только внезапный, всесокрушающий страх еще юного, пусть и бессмертного, мужчины, который видит, как слабеет та, что стала для него незаменимой. Этот страх смел все, и горечь вчерашнего дня и холодный долг.
— Фройляйн! — выдохнул Вайсберг, но Фердинанд уже поворачивался, ища взглядом, куда же ее положить — Мой кабинет по соседству. Там есть кушетка, — кивнул доктор, понимающе глядя на его растерянное от тревоги лицо. — Я принесу нашатырь и воду.
Фердинанд не ответил. Он перенес ее в соседнюю комнату и с бесконечной осторожностью, уложил ее на кушетку, о которой говорил доктор, и остался сидеть рядом, на самом краешке. Его поза была не царственной, как его учили с детства, а скорее сгорбленной и напряженной. Одной рукой он поддерживал ее голову, поправляя подушку, другой — схватил ее безвольную, холодную ладонь, пытаясь ощутить пульс на запястье. Его собственные пальцы, сильные и ловкие, теперь казались ему неуклюжими.
Фердинанд смотрел на ее бледное лицо, на синеву под глазами, и внутри все сжималось от ужаса, будто бы это был не просто обморок от усталости и голода, а какая-то страшная болезнь, способная забрать ее у него. Он хотел, чтобы она жила, чтобы она улыбалась, пускай даже не ему, и была счастлива.
Он был молод, и ему не хватало векового равнодушия, чтобы справиться с этим. Фердинанд в миг забыл, кто он и что должен делать. Помнил только, что должен услышать, как она снова вздохнет, увидеть, как дрогнут ее ресницы. Он сидел, затаив дыхание, полностью отдавшись этому простому, совершенно человеческому отчаянию.

Привычная маска холодного барона и невозмутимого агента вновь оказалась на его лице, как стоило лишь ей открыть глаза. Спазм тревоги, сжавший его горло, он загнал глубоко внутрь. Пальцы, только что с такой паникой искавшие пульс на ее запястье, аккуратно опустили ее руку на кушетку. Он отодвинулся и встал, приняв более формальную, хотя и все еще близкую в плане дистанции позу.
Он слушал, как она пытается убедить всех, и в первую очередь себя, что это «временные сложности». И его собственный разум, уже отточенный подозрительностью и знанием человеческих (и не только) слабостей тут же предательски намекнул на самое очевидное в случае женщины объяснение. Беременна.
Словно раскаленный гвоздь вонзился ему в самое сердце. Что он о ней знал? Молодая, незамужняя, живущая без опеки под крышей с мужчиной. Возможно, все дело во нравах ее родины… кто его знает? Возможно, там такие связи не осуждаются так строго. А он… он просто ошибочно оценил ее отношение к себе. Сколько они знали друг друга? Он даже не удосужился вернуться к ней, чтобы дописать портрет. Эта мысль кольнула с такой неожиданной, дикой болью, что ему пришлось буквально сжать челюсти, чтобы не измениться в лице. Он не имел права. Ни на чувства, ни на суд.
— Фройляйн Арчибальд, — его голос прозвучал ровно, но чуть глуше обычного. Фредди даже слегка кивнул, делая вид, что принимает ее объяснение о переутомлении. — Ваша преданность делу не вызывает сомнений. Но даже самому крепкому работнику требуется передышка, чтобы не сломаться.
Он перевел взгляд на Вайсберга, ища в его лице подтверждения своей следующей мысли, хотя и не нуждался в нем. Это был жест, призванный показать солидарность, а не истинную просьбу.
— Доктор, я полагаю, вы согласитесь, что сегодня фройляйн больше принесет пользы, хорошенько отдохнув. Позвольте мне отвезти ее домой. Карета ждет неподалеку.
Он снова посмотрел на Долорес, уже полностью овладев собой. В его взгляде не было ни намека на ревность, догадку или личную заинтересованность. Лишь отстраненная, почти официальная вежливость и практическая озабоченность здоровьем фройляйн, с которой судьба так настойчиво сталкивала его. Внутри же все еще ныло от того внезапного, жестокого предположения, но что он умел идеально, так это держать лицо. Его долг — обеспечить ее безопасность. Все остальное не его дело. Он в этом почти себя убедил.

Поймав на себе обеспокоенный взгляд господина Келлера, Долорес почувствовала себя неловко. Она опустила глаза, стараясь сохранить внешнее спокойствие, но внутри её душа полыхала в огне противоречивых чувств: с одной стороны, ей хотелось, чтобы он остался и поговорил с ней, а с другой — исчезнуть, раствориться из поля его зрения.

Его предложение заставило её поднять взгляд. Долорес чуть приоткрыла побледневшие от усталости и недомогания губы, словно хотела сказать что-то, но так и замерла, как будто бы не в силах произнести ни слова. Однако её взгляд, полный надежды, мог сказать куда больше слов.

Тем временем в помещении, где лежало местами почерневшее тело существа, которое господин Келлер приволок в госпиталь прошлым вечером, начали проявляться слабые признаки жизни. Сначала дрогнул один палец, затем — ещё два. Существо лежало с открытыми, неподвижными глазами, его грудную клетку зияла распоротой раной, а по бокам рёбер торчали железные зажимы, не дававшие костям сомкнуться.

Неподалёку от операционного стола стоял другой — с инструментами и аккуратно выложенными фрагментами тел, над которыми Вайсберг уже завершил свою работу. Первым признаки жизни подал глаз. Резко дёрнувшись, он поднял веко и огляделся вокруг остекленелым, но будто бы осознанным взглядом. Выпирающие зрительные нервы, словно живые нити, начали извиваться, придавая ему сходство с морским чудовищем, шевелящим щупальцами. Через несколько секунд ожил и второй глаз, лежавший рядом. Он медленно перекатился на бок и уставился на своего «товарища», а затем — стал исследовать помещение, будто сканируя его.

Из соседней комнаты доносились голоса. Глаза не слышали слов, но ощущали каждую вибрацию — лёгкие волны звука проходили сквозь стены, отзываясь в их хрупкой, но живой материи. Когда их взгляды снова встретились, между ними возник молчаливый обмен — не словами, а импульсами, оттенками, движением зрачков, бегущих по радужке, как по языку. Это был диалог, понятный лишь им.

— Я… — Долорес подала голос, пытаясь собрать мысли в слова. — Наверное, вы правы, и мне действительно нужно… — Она не успела договорить. В следующее мгновение на доктора с дикой силой обрушилось существо, напоминавшее спрута.

Одно из глазных яблок, ещё минуту назад лежавшее на столе, теперь обвило шею мужчины своим вытянувшимся зрительным нервом — туго, как удавкой, сжимая, душа. Следом в дверной проём вползла половина другого тела — без головы, но с мощными, извращённо развитыми руками, одна из которых мертвой хваткой вцепилась в лодыжку господина Келлера.

Долорес инстинктивно отшатнулась назад и громко вскрикнула. Её голос сорвался в пронзительный визг, от которого по коже побежали мурашки.