Долорес почувствовала его задолго до того как мужчина подошел к двери её дома. В нем никогда не было ни спешки живых, ни усталости стариков. Это была поступь чего-то вечного, что научилось идеально имитировать человеческое движение, но так и не смогло постичь его суть.

Когда ручка двери повернулась, Долорес мысленно приготовилась. Она не поправила блузку и не осмотрела себя в зеркало, как это бывает обычно, между пациентами. Она собирала воедино свое сознание, укрепляя его границы, превращая свой кабинет из уютного пространства для терапии в наблюдательный пост, в крепость. Она смотрит на себя со стороны, поворачивает ручку двери, открывает её на себя.

Видит его — тот самый конструкт, который он приготовил для нее сегодня. Лицо человека, несущего на плечах невыразимую скорбь, но при этом отчаянно цепляющегося за свет. Мягкая, меланхоличная улыбка, коснувшаяся губ, но не глаз. И взгляд... вечно извиняющийся, словно он просил прощения за само свое существование. Это была мастерская работа. Произведение искусства лжи, отточенное веками.

- Казимир, добрый день. Прошу, - пропускает его внутрь, медленно, будто в замедленной съемке, закрывает дверь.

Нет, доктор Прайс ему не верила. Ни единому слову, ни единому жесту этой марионетки, которую он так старательно дергал за ниточки. Верить представлению означало проиграть еще до начала сеанса. Но она верила в другое. Она верила в ту брешь, которую однажды нащупала. В ту крошечную трещину в монолите его «абсолютного» разума, из которой однажды просочилась капля обжигающей, неприкрытой искренности.

Именно за этой трещиной она и охотилась.

Долорес спокойно указала ему на кресло напротив. Она не улыбнулась в ответ на его скорбную маску, но и не смотрела холодно. Ее лицо выражало профессиональное, спокойное внимание. Она была доктором в своем кабинете, и это было ее главное оружие. Здесь, на ее территории, действовали ее правила, даже если ее пациент мог во сне пройтись по вымершей от чумы деревне.

Она простила ему то первое, жестокое вторжение в ее разум. Не из слабости или всепрощения. Она простила его как ученый, который, получив опаснейший, но уникальный образец, прощает ему его ядовитость. Казимир, сам того не ведая, дал ей ключ. Он показал ей самое страшное, что было в ее душе, и тем самым лишил себя этого оружия навсегда. Теперь ее мертвый ребёнок был ее щитом, а не его козырем.

Он научил ее, что разум — это глина. Что ж, она оказалась способной ученицей. Она научилась чувствовать, когда его пальцы приближаются к ее мыслям, научилась делать свою «глину» обжигающе горячей или твердой как камень. Их сеансы превратились в сложнейший танец, где он вел, а она училась не просто следовать за ним, но и направлять его шаги в нужную ей сторону.

Казимир сел, сложив руки на коленях. Молчание повисло в воздухе, густое и тяжелое. Он ждал, что она начнет, задаст вопрос, который позволит его конструкту разыграть свою партию. Но Долорес тоже ждала. Она смотрела на него, мимо его печальных глаз и страдальческой улыбки, пытаясь разглядеть за ними того, другого. Настоящего. Того, кто устал от вечности, кто транжирил воспоминания в своем склепе памяти и кто, возможно, больше всего на свете боялся одного — что однажды в ответ на всю его ложь она просто перестанет слушать.

Но тишина в кабинете была коварной. Она моментально заполнилась ее собственными тревогами, свежими, как аромат кофе, выпитого за ланчем. Ланч с Адамом. Сердце сделало непроизвольный кульбит. Адам был ее бывшим пациентом. Всего пара сессий с ним и его женой Луизой, после которых Луиза решила, что «это не для нее». А теперь Адам был в ее постели прошлой ночью и за столиком в бистро сегодня днем.

«Полетели в горы на выходные? На лыжах покатаемся», — его голос звучал так легко и соблазнительно. За этим предложением стояло обещание. «Я уйду от нее, Лора. Я обещаю тебе». Словно он хотел убедить не только ее, но и самого себя. Лора отчаянно хотела ему верить. Хотела поверить в эти горы, в снег, в иллюзию простого и безрассудного счастья. Но вся ее профессиональная суть, весь ее опыт кричали об обратном. Она видела десятки таких Адамов и Луиз в своем кабинете. Она знала сценарий этой пьесы наизусть. И от этого собственное падение казалось еще более жалким.

Ко всему этому добавлялась назойливая, как тиканье часов в пустом доме, мысль о дне рождения. Через пять дней. Тридцать девять. Без пяти минут сорок. Эта цифра ощущалась как приговор. Приговор ее одиночеству, ее бездетности, ее жизни, которая все больше напоминала идеально прибранный кабинет, где все на своих местах, но нет никого, кто мог бы устроить беспорядок. И Адам, с его хаотичным вторжением и «поспешными» обещаниями, был именно таким беспорядком. Соблазнительным, неправильным, но живым.

Ее взгляд вернулся к вампиру, неподвижно сидящему напротив. Какая ирония. Она переживает из-за романа с женатым мужчиной и своих жалких, человеческих тридцать девять лет, в то время как существо перед ней, возможно, помнит падение древних цивилизаций и рождение новых. Его проблемы — вечность и пустота. Ее — слишком короткий срок и слишком запутанные чувства.

И вдруг, глядя на Казимира, на его отточенную маску страдания, Долорес почувствовала не слабость, а странную, злую силу. Ее сумбурная, неправильная, конечная жизнь с ее приближающимся днем рождения и невозможным романом была настоящей. Она была наполнена риском, болью и возможностью выбора. Даже если этот выбор — ошибка. У Казимира не было выбора. Только вечность, похожая на идеально гладкую, холодную стену.

Она мысленно отбросила Адама и горы в сторону. Это подождет. Сейчас перед ней сидел ее самый сложный пациент. И, возможно, самый честный урок о том, что значит быть человеком.

Подпись автора

Читай. Смотри. Любуйся. Пиши хронология, отношения, интересные факты

Хронология Долорес П.