День для Иды фон Вольф начался, как и сотни других дней до этого, в стерильно-белых стенах больничной палаты. Утренний свет, бледный и нерешительный, пробивался сквозь жалюзи, рисуя полосы на полу и на одеяле, под которым в неизменной позе лежала ее дочь. Аделаида. Имя, которое когда-то было полно смеха и жизни, теперь стало синонимом тишины, прерываемой лишь тихим пиликаньем аппаратуры, поддерживающей в теле тлеющий огонек.

Ида поправила подушку, коснулась прохладной щеки дочери. Никаких изменений. Все та же восковая неподвижность, те же сомкнутые ресницы, под которыми уже столько лет её отрада видела, хочется верить, счастливые сны. Кома не отпускала свою пленницу. Ида села в кресло у кровати и, как всегда, открыла книгу. Она читала вслух, ее ровный, спокойный голос заполнял пустоту, рассказывая о мирах, которые Аделаида никогда не увидит. Это был ритуал, не менявшийся годами, отчаянная попытка достучаться сквозь пелену забвения, бросить тонкую нить своего голоса в бездну, где блуждал разум ее девочки. Закончив главу, она еще долго сидела молча, вглядываясь в умиротворенное лицо Ады, а затем, оставив на тумбочке свежие цветы, Ида фон Вольф покинула палату. Ее личное горе, ее персональный реквием, был отслужен до завтра.

***

В похоронном агентстве ее ждал иной род скорби — чужой, облеченный в рамки профессии. «Реквием» был ее крепостью и ее проклятием. Местом, где смерть была упорядочена, каталогизирована и облечена в достойную форму. Здесь Ида фон Вольф была хозяйкой, распорядительницей последнего пути.

Весь день прошел в привычных хлопотах. Она лично проконтролировала работу нового бальзамировщика, убедившись, что лицо покойного политика выглядит умиротворенным, а не искаженным предсмертной мукой. Привычным движением поправила кружевной воротничок на усопшей старушке, которую готовили к прощанию в открытом гробу. Затем последовала долгая, изматывающая встреча с семьей, потерявшей сына в автокатастрофе. Ида слушала их сбивчивые рыдания, кивала, предлагала варианты обивки гроба, обсуждала музыкальное сопровождение и меню поминального обеда. Она была воплощением сочувствия и профессионализма, стеной, о которую могли опереться разбитые горем люди.

Она умела находить нужные слова, знала, как подбодрить и как настроить на правильный лад. Их горе имело начало, но не имело конца, потому что после погребения все только начинается. Время не приносит покой, как говорят. Горе подобно самой вечности – безмолвное, неподвижное, как ее дочь в больничной палате.

После обеда она разбирала счета, обсуждала с поставщиком оттенок красного дерева для новой партии гробов и отвечала на звонки. Механическая, рутинная работа успокаивала, позволяла не думать. Смерть, как бизнес, требовала холодного расчета и внимания к деталям, и Ида с головой уходила в эту прагматичную сторону своей деятельности. Она ходила по тихим залам своего агентства, где пахло лилиями, воском и легким, едва уловимым антисептическим запахом. Она была здесь своим, органичным элементом этого царства скорбного покоя.

Когда солнце начало клониться к закату, окрашивая витражные окна вестибюля в кровавые и золотые тона, день подходил к концу. Ида сидела за своим массивным дубовым столом в кабинете, просматривая расписание на завтра, когда ее молоденькая ассистентка Анна почти бесшумно вошла в кабинет. Вид у девушки был растерянный, даже слегка напуганный.

— Госпожа фон Вольф, там… к вам посетитель. Он говорит, его человек звонил вам. Его имя Курт Мунгроув.

Ида подняла глаза. Имя ей ничего не говорило, но звонки от доверенных лиц были обычным делом. Она устало кивнула.

— Проводите его сюда, Анна.

Она не встала из-за стола, поправила стопку бумаг, проверяя все ли в порядке. Дверь кабинета снова открылась, и на пороге появился мужчина. Ида фон Вольф, женщина, которая каждый день смотрела в лицо смерти, в ее обыденные и трагические проявления, впервые за долгие годы почувствовала, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с вечерней прохладой.

Дело было не во внешности. Обычный костюм, аккуратные черты лица. Но была в нем какая-то абсолютная, хищная неподвижность, когда он стоял, и неуловимая грация, когда он сделал шаг вперед. Тень от его фигуры, упавшая на персидский ковер, казалась неестественно плотной, чернильным пятном, выпивающим свет. Его улыбка не грела, а глаза… В этих голубых глазах была глубина, сравнимая с бездной, в которую она боялась заглядывать у постели своей дочери. Этот человек не пришел скорбеть. Он принес с собой саму суть ночи, древнюю и голодную.

— Добрый вечер, господин Мунгроув, — гордый, властный он нарушил тишину ее кабинета, и эта вибрация была чужеродной в ее упорядоченном мире. - Чем мы можем помочь Вам?

Ида медленно откинулась на спинку кресла, ее пальцы едва заметно сжались на подлокотнике, второй рукой она предложила посетителю сесть, отправила короткий взгляд Анне и та закрыла за собой дверь, оставляя их наедине. Взгляд ее, обычно полный профессионального сочувствия, стал острым и настороженным, как у волка, почуявшего на своей территории чужого, куда более опасного хищника. Впрочем, она старалась это скрыть.

Подпись автора

линии судьбы