Палатка была тихой гаванью в этом море пыли и усталых тел. Полог шелестел, пропуская внутрь последние лучи заходящего солнца, а воздух внутри был густым от ароматов благовоний. Вместо удушающего аромата эросианской розы — резкая, чистая кислинка лимона. Уступка. Или насмешка. Корнелиус не стал гадать.
Колестис сидела на низком ложе, обернувшись в плащ из тончайшего эросианского шелка
— Ты просила подарок, — произнес Корнелиус, и его голос звучал почти нежно.
Он опустился перед ней на одно колено, и положил сверток перед ее ногами на разложенный прежде слугами ковер. Грязь и запекшаяся кровь уже впитались в ткань, которая теперь походила на старый пергамент – вся в коричневых реках засохшей крови, с темными островами там, где гниение успело проступить наружу. Когда он разворачивал его, раздался звук, похожий на то, как осенние листья шепчутся под сапогом – сухое шуршание, прерываемое тихими всхлипами отклеивающейся плоти.
А затем запах ударил в нос. Сначала – призрачный, едва уловимый, как воспоминание о вчерашнем пире. Потом – гуще, плотнее, пока словно не заполнил собой весь шатер: сладковато-прелый, как груша, забытая на солнце до черноты, с горькой нотой разложения, въедающейся в нёбо. И под конец – острый, ядовитый укол вони, от которой невольно защипало глаза.
Рука ведьмы Авайи, отсеченная вчера, как все решили спятившим рабом, лежала сейчас между ними, как странный плод, сорванный с древа смерти.
Кожа, некогда белая и гладкая, теперь была серой, местами отливающей зеленоватым, словно покрытая плесенью сыр. На сгибах она уже начала отставать, обнажая влажную желтизну подкожного жира. Пальцы скрючились, будто застыли в последней попытке что-то ухватить, а ногти почернели, будто их окунули в грязь. На срезе, там, где когда-то билась жизнь, теперь виднелась тусклая, зернистая плоть, и тонкая ниточка темной жидкости медленно сползала вниз, капля за каплей падая на ткань.
Воздух уже дрожал в ожидании мух – где-то за пологом шатра уже слышалось первое, робкое жужжание, будто сама смерть принюхивалась, оценивая угощение.
Взгляд вампира скользнул по вздувшимся венам, по трещинам, расходящимся на локте, по тому, как плоть уже начинала отходить от кости, словно старая одежда.
— Вот он твой достойный подарок, — закончил Корнелиус, отрывая взгляд от мертвой плоти и поднимая на жену.
Корнелиус почувствовал, как что-то сжимается у него в груди. Он не знал, что это — ощущение триумфа или предвкушение собственной награды?
Они шли к границе.
Сейчас, как никогда прежде, им нужно было быть единым целом, а не бороться против друг друга, вспоминая былые обиды. В этом их спасение и их сила.

Отредактировано Корнелиус (17.08.2025 17:50)

Он не отводил взгляда от ее губ, еще влажных от его поцелуя, от ее глаз, в которых плясали отблески пламени и обещание вечности. Смрад разложения все еще висел в воздухе, горьковатый привкус на языке, но теперь он казался лишь фоном, дымом после битвы, которую они только что выиграли — не с врагом, а друг с другом. Ее слова «ты подарил мне ее боль» жгли его изнутри приятнее любого вина.
«Навсегда», — прошептала она. И он поверил.
Но вечность нужно было выкупить, и первой платой была эта гниющая плоть у их ног. Ее нельзя было оставлять здесь, как нельзя оставлять незасыпанной могилу. Она привлечет не только мух и диких животных, но и нечто худшее — тех, кто мог пойти по следу колдовства, что еще не до конца испарился с этого куска мяса.
Не отпуская ее, не размыкая до конца их объятий, он повернул голову ко входу в шатер. Его голос прозвучал негромко, но с той стальной ясностью, что прорезала любой шум и доходила до стражей, замерших по ту сторону полога.
— Крисп! Цельс!
Тени двух легионеров, его личных охранников, возникли в проеме. Они не смотрели внутрь, уставившись куда-то в пространство над головами хозяев, но их позы были напряжены, готовые к действию.
— Возьмите это, — приказал Корнелиус, кивком указывая на руку. — Уйдите подальше от лагеря. Выкопайте яму в чистом месте, где нет тени деревьев. Обложите ее камнями. Сожгите. Сожгите дотла. Пусть не останется ничего. Ни пепла, ни кости. Землю, на которой будет гореть огонь, после — перекопайте и залейте щелоком. Руки свои омойте до локтей после того, как закончите. Понятно?
— Так точно, господин, — раздался их хор, бесстрастный и четкий.
Они действовали слаженно. Один из них, не касаясь руки голыми пальцами, накинул на нее тот же окровавленный лоскут, подхватил ее, словно полено, и быстро вышел. Второй бросил на пол острый, оценивающий взгляд, и последовал за напарником.
Корнелиус дождался, пока их шаги не затихли, и лишь тогда снова обернулся к Колестис. Лимонный воздух шатра уже начал перебивать трупное зловоние, но в нем теперь висела иная тяжесть — тяжесть приказа, отданного и принятого к исполнению.
— Никто не узнает, — тихо сказал он ей, проводя пальцем по ее запястью, чувствуя под кожей ровный, спокойный пульс. — Никто не найдет. Это был лишь наш небольшой урок. Урок того, что никому не стоит вставать у нас на пути. А также между нами.
Он притянул ее к себе, и его губы снова нашли ее губы, но теперь этот поцелуй был иным — не вспышкой триумфа, а медленным, уверенным запечатыванием обета. Они стояли, прижимаясь телами друг к другу, в центре шатра, где минуту назад лежал символ ненависти и распада, а теперь оставалась лишь пустота, готовая быть заполненной ими самими. Дорога в изгнание будет долгой, но первый, самый важный шаг на ней был сделан — не к границе, а друг к другу. И этот шаг пах не смертью, а свободой и благоразумием. А также лимоном.
Лимонный воздух смешался с её дыханием, и он пил его, как утопающий — глоток жизни после долгого пути по пустыне. Её губы были мягкими и требовательными одновременно, и в этом поцелуе было всё: и ярость былых обид, и щедрость неожиданной уступки, и жадная, всепоглощающая надежда.
Он почти чувствовал, как дрожь пробегает по её спине, и его пальцы в ответ сжались на её талии, прижимая её к себе так близко, что он ощущал каждый изгиб её тела, каждый удар сердца — учащенный, как барабанная дробь перед битвой. Но это была не битва. Это было перемирие, заключенное на краю бездны, откуда, возможно, нет пути назад.
Он углубил поцелуй, и её ответный стон был сладким признанием капитуляции. В нём не было покорности — лишь обоюдное растворение. Его руки скользнули вверх, вдоль её позвоночника, в её волосы. Тяжелые пряди, пахнущие лимоном и чем-то неуловимо её собственным, обвили его пальцы, как шелковые путы. Он больше не был изгнанником, полководцем без армии. В этой палатке, в этом круге света посреди враждебного мира, он был просто мужчиной, а она — его женщиной. Его единственным и самым страшным противником, его единственным и самым верным союзником.
Он оторвался от её губ, чтобы заглянуть в её глаза. В их бездонной глубине плясали отблески масляной лампы — золотые искры на чистейшей воде. Он видел в них отражение собственной одержимости, своей тёмной, невысказанной потребности обладать ею целиком, до последней мысли, до последнего вздоха.
— Колестис, — его голос прозвучал хрипло, почти как мольба, но в нём слышалась и железная воля.
Он не стал говорить больше. Слова были ничтожны перед тем, что требовалось выразить. Вместо этого он опустил голову и прильнул губами к её шее, к тому месту, где под тонкой кожей стучала жилка. Он чувствовал солёный вкус её кожи, ощущал её учащённый пульс. Это был ритм их общей жизни, их общего безумия.